Любопытно, сколько пренебрежительных откликов о формате списка я встречаю после публикации 10 причин перестать стесняться списков про «10 причин». Вплоть до того, что один иностранный русскоязычный коллега пожаловался, что русские редакции отказывались у него брать licitcle, хотя в сопредельных странах формат проверенно выигрышный. Или вот такие эстетствующие отклики: «Уже не стыдно. Прелестно.»
Это – явно характеристика консерватории, а не чьих-либо личных пристрастий.
Стоит отметить, что идея «не надо стесняться», вынесенная в заголовок, — не моя. У меня про «стесняться использовать эффективный прием» ничего не было. Заголовок добавлен редактором Colta и очень удачно добавлен – отражает некое состояние творческих умов. Прямо в точку.
В американской традиции феномен listicleругают за упрощение, за то, что надоел, изучает культурное влияние и причину популярности (в очевидном совпадении с запросами интернет-культуры), но вот так чтобы считать низким жанром – такого почти не встречается. Так, чтобы «фи» и воротить нос (от эффективного, привлекательного для аудитории инструмента!), – это наше.
То есть, например, публикация прослушки – это плохо (но круто), а listicle– это «фи». Или даже «фе».
Видится мне в этом родовая травма российской журналистики, усугубленная пубертатными фобиями.
1) Русская журналистика родилась из «Полярной звезды» и Белинского. Она изначально литературоцентрична и, по причине тогдашнего малого размера, традиционно завязана на тусовку, на саму себя. В этом есть очевидные плюсы, как например, возгонка роли автора (поэт в России больше, чем что угодно). Но есть и очевидные минусы, особенно в период всемирного угасания текста и восхода мультимедийности.
2) Танго требует двоих, автору нужна публика, кормилица. Так вот: российскому автору – не очень.
3) По правде сказать, публика ведь у нас и не кормилица. У российского автора всегда другой способ кормления. Он всегда пишет наверх, а не вниз: либо для вечности, либо для начальства (у гениев совпадает).
Но даже при перекосе экономической модели конечной целью все равно должно быть некоторое воздействие на умы, некий резонанс. И вот вроде есть инструмент резонанса, listicle– это упаковка, которая пользуется спросом. Но нет, недостойно заигрывать. Высоко себя несет российский автор, что ему за дело до интересности для публики.
4) Если у англо-саксов в чести умение выступить, то у русских – написать. Любое творчество в России преимущественно – литература. Возьми хоть кино, хоть домино. Оральная культура требует индивидуализма и политической истории; ни того, ни другого нет. А вот в одиночестве изложенная речь, да еще и отчужденная, от греха подальше, бумагой, – это доступно даже узникам среды, которая «заела». К тому же это сразу вечность, это наш размер.
5) Пиетет русских к написанному тексту, отмечаемый, кстати, Маклюэном, во многом объясняется и молодой традицией письма. Страна всего-то 80 лет как грамотна. В массе поговорок, в мифологическом подсознании масс умение написать все еще дает умельцу мистическую власть — в восприятии как публики, так и, что особенно сладко, автора.
6) Кроме того, и объемы русской литературы достаточно невелики на фоне европейских складов. Набоков как-то считал в печатных листах – там какие-то крохи за два века литературной традиции, по сравнению с французской или английской тысячелетней литературой. То есть любой русскоязычный письменный автор и в пространстве, и во времени стоит (стоял) на фоне довольно жидкой шеренги коллег. Отсюда высокая самооценка автора – просто по факту дерзости быть причисленным.
Так что чего уж о читателе заботиться. Пипла, как говорится, будет рада и тому, чем снизойдут одарить.
7) И вот с интернетом приходит освобождение авторства, когда сама публика начинает авторствовать. И это – наибольший шок для российской журналистики. Даже больше, чем собственно все технологические новации, конвергенция и мультимедийность. Оказывается, что бесчитательская литература больше не товар: не просто потому, что из-за скорости производства ее объемы резко выросли и ценность единицы упала, но и потому, что цех авторов больше не закрытая гильдия.
8) Резко возрастает конкуренция не за статус автора, а за внимание читателя.
9) Что делает традиционная журналистика? Правильно: морщит нос. Большинство защитных реакций российских медиа на фоне новшеств – не бороться за читателя, а требовать преференций, соответствующих статусу. Причем прошлому статусу.
10) В новых условиях автор больше – не литератор. Это уже не нужно, в общем-то. Пусть будет какой-нибудь относительно складный текст, пусть в нем будут «жи-, ши-» с буквой «и». Автор теперь – режиссер, инженер и дирижер. Он собирает симфоническое впечатление из конструктивных элементов с разными заданными характеристиками. Куда входит и текст, да. Да только мультимедиа изменили и сам текст. У него появилось множество мутаций, среди которых могучий слог толстоевского – лишь одна, пусть первородная и с национальным духом, но архаичная.
Однако традиционные журналист и редактор еще долго будут помнить о термине «золотое перо».
11) И совсем уж мерцающая грань: этическая. В русской традиции зло эффективнее добра, поэтому эффективность – зло. Добро же у нас страдательно и превосходит зло в некоем иносказательном смысле/мире. За счет особой духовности или просто потом как-нибудь.
В этой этической системе страдание – валюта, эффективность – порок. У советских собственная гордость и т.п. Правильнее страдать и быть непонятым или понятым немногими, чем стараться встроиться и угодить среде/публике.
Ничего вы не понимаете.
Андрей Мирошниченко
